Поэты страшной войны (Павел Коган)

“Буржуазный гуманист”

В юношеских стихах Павла Когана слова “бой”, “кровь”, “пуля”, “патроны” мелькают как приметы времени, без всякого пафоса, – ну как, к примеру, керосиновая лавка, тыквенная каша, папиросы и “рахитичные колеса грузовика системы АМО”. Милитаризм был чужд ему.

Павел и его друзья в отличии от предыдущего поколения не верили в то, что насилием можно сделать мир справедливее и добрее. Да, они готовились воевать, но не за абстрактные идеи, а за родину, за маму, за невесту.

В своей неоконченной поэме Павел вспоминает, как в детском саду воспитательница давала малышам урок ненависти: сказала, что куклы – это буржуи, и раздала детям палки.

В этом году исполнилось 95 лет со дня рождения поэта Григория Поженяна

Павел бить кукол отказался, палку отбросил и заплакал. Воспитательница назвала его “лживым эгоистом”, “испорченным ребенком” и “буржуазным гуманистом”.

В ту пору, когда гуманистов превращали в лагерную пыль, гуманизм жил в сердцах мальчишек. Самойлов, вспоминая друзей, писал:

А один из “тех ребят” еще в 1938-м писал про сорок пятый год и мальчишек, павших под Берлином:

Первая публикация стихов Юрия Сопова, погибшего при покушении на Колчака

“Потери личного состава войск 1-го Украинского фронта при прорыве обороны противника на Нейсе и Шпрее составили: убитыми – 6024 человека; ранеными – 25 204 человека; пропавшими без вести – 310 человек…” (Из боевого донесения, апрель 1945 года).

Откуда за восемь лет до штурма Берлина он знал об этом?

Войну Коган не поэтизировал. Он просто знал, что она будет и ничего не мог поделать с этим тревожным… нет, даже не предчувствием, а именно знанием.

Неотправленное письмо

Павел Коган жил до войны на нашей улице. На той самой улице Правды, где сейчас находится редакция журнала “Родина”.

Есть у меня и личное пересечение с Павлом. Стихосплетение, как сказал бы он.

Однажды в армии я простыл. Послушав мои легкие, наш батальонный фельдшер прапорщик Скрябин попросил у комбата газик и отвез меня в Красноуральск. До полкового госпиталя было далеко, и я попал в обычную городскую больницу. Ее мрачное здание было сложено из темно-красного кирпича в эпоху первых пятилеток. В нашем отделении лежали шахтеры-астматики. По полу змеились трубки от капельниц.

Один из шахтеров дал мне почитать журнал “Огонек” – уже перестроечный.

29 июня поэту Владимиру Корнилову исполнилось бы 90 лет

В том номере была напечатана беседа с поэтом Давидом Самойловым. В ней он среди прочего рассказал, как после ранения оказался в красноуральском (!) госпитале и здесь до него дошла весть о гибели Павла Когана под Новороссийском.

“Бригантину” я помнил, “Сороковые, роковые…” читал, и мне вдруг захотелось написать Самойлову. Вот, мол, лежу в тех же стенах, где вас выхаживали после ранения на фронте, в субботу возвращаюсь в строй, утром поведу свой взвод в баню, а вечером заступлю в караул.

Письмо вышло глупым, детским. Я был одним из тех мальчиков, о которых не без издевки писал Коган:

Я не плакал и не жаловался, но досада была. Письмо я порвал.

Гудок за полями

Коган отозвался в нашем поколении так, как ни в каком другом. Это может показаться странным, но самые близкие ему по духу и стихотворной технике поэты – Александр Башлачев и Денис Новиков – родились в 1960е – как раз в ту пору, когда стихи Когана впервые появились в печати.

Сашины строки “Уберите медные трубы! // Натяните струны стальные! // А не то сломаете зубы // Об широты наши смурные…” кажутся выпавшими из рукописей Когана. Последние же строки Павла – “Нам лечь, где лечь, // И там не встать, где лечь…” – абсолютно башлачевские.

Почему Арсения Несмелова называют лучшим поэтом русского Харбина

Пацаны начала 1970х растащили его стихи по школьным тетрадкам с торжественным обещанием пионера на обратной стороне. В наших сочинениях эпиграфы из Когана были горячими осколками чего-то подлинного, чего мы не застали, но к чему рвались. Мальчишеская страсть к “войнушке” кипела в нас. Мы жадно всматривались в карту, сопереживая то Вьетнаму, то Чили, то Анголе, то Никарагуа. Но слишком тихой нам казалась планета.

С последним школьным звонком в июне 1979 года сравнительно мирная эпоха, сладость которой мы по малолетству не оценили, быстро истаяла. В декабре началась заваруха в Афганистане и моих ровесников, не поступивших в институты, грязно-зеленые вагоны повезли в среднеазиатские учебки. Через полгода за их стрижеными головами уже охотились “духи” где-нибудь под Баграмом или Гератом.

Кажется, что только фронтовик мог написать про “бестолочь” и “то самое”, что суеверно не названо. Но эти стихи, посвященные другу Жоре Лепскому, Коган написал еще в 1940м.

Лев Александрович Аннинский, по своему военному детству помнящий и запах армейской кожи, и изжеванные треугольники, говорит об этом стихотворении Когана (в телевизионном цикле “Мальчики державы”): “Гудок за полями – та самая необъяснимая, загадочная нота, которая делает стих великим…”

Для тех ребят, что ушли в Афган, а потом и в Чечню, Великая Отечественная была уже хрестоматийна, но это не помешало им услышать гудок за полями. Они расчехлили знакомые со школы строки Когана, Кульчицкого и Майорова.

Что сказали бы Павел, Михаил и Николай, узнав о том, что их предвоенные строчки сработали через сорок лет?

У поэта Ивана Савина революция отняла братьев, сестер и любимую

Мне почему-то думается, что эта новость не очень обрадовала бы их. Во-первых, они считали войну с фашизмом – последней войной. Они были уверены, что защитят от гибели и настоящую, и будущую Россию. Во-вторых, вернись они с фронта, о многом возмужавшие поэты сказал бы иначе – резче и глубже.

К написанному до войны они относились как к черновику. “Впопыхах плохие песни мы сложили…”

Лавина ума

Недавно опубликованы военные дневники Давида Самойлова.

“Красноуральск. 16 июня 1943.

Вспоминается Павка. Весь угловатый, худощавый. Темные прямые волосы свисают над умным лбом. Лицо узкое с резкими чертами. Роста он среднего. Фигура жилистая, когтистая, мальчишеская.

Не могу рассказать день за днем историю нашей дружбы. Мало помню подлинных Павкиных слов. Голос помню. Громкий, резковатый, срывающийся на высоких нотах; всегда спорящий, негодующий. Любил петь, но слуха был лишен. И когда пел, то казалось странным – так громко, энергично и убежденно он пел.

Это всё – помню. А слова, поступки, разговоры – только отрывками. Потому что жили вместе.

Он первый часто угадывал трепетанье новых идей и новых чувств. Другие подхватывали. Формулировали для себя. Потом забывали, кто первый это придумал. Да это было неважно. Каждый вносил свое. Результат был общий, наш. Никто не настаивал на авторстве.

Поэтому, наверное, так мало запомнилось фраз, выражений. Но в том, чем мы теперь живем, очень много Павкиного.

Был он резкий, несговорчивый, упрямый, нетерпимый. В споре мог обидеть, рассориться. Потом, конечно, жалел. Но без спора жить не мог. Любил быть первым, вожаком, предводителем. И многие перед ним благоговели. Он мог создать себе кружок, где его чтили бы как бога. Он этого не сделал. Он предпочел дружбу равных.

Когда увлекался, никому не давал вставить слова. Рубил воздух рукой, как бы перешибая возражения.

Эта вечно движущаяся лавина ума создана была, чтобы сокрушать, а не колоть.

Против мелких колкостей, острот он был почти беспомощен…”

Публикуется впервые: Лейтенантская поэзия Ариана Тихачека

А в конце дневниковой книги – запись от 18 февраля 1985 года (как раз в том феврале я и лежал в больнице и сочинял письмо Давиду Самойлову). “Показывали меня по телевидению с военными стихами. Скучно. Пишу о Павле Когане для “Литературной газеты”. Тоже, кажется, скучно…”

После этого я и перестал жалеть о своем неотправленном письме.